20-00. Больно, больно... в Украине смерть, в Турции смерть, спутник сгорел, в Осетии смерть. Лето это маленькая смерть. Надо лечь спать, чтобы не думать, что лето это смерть. Но телевизор чересчур громко втолковывает, что вообще-то на Украине смерть. Да и в Турции тоже. Спать это тоже роскошь. Больно, больно.
21-00. Звонок. Что мне делать, спрашивает она, ну что мне делать, я же могу либо мой, либо ничей, мне надо сделать так, чтобы он меня послал. Зачем, спрашиваю, ты же хочешь обратного. Да, говорит она, но это же неправильно, я так не могу, конечно. Или могу? Спрашивает, а я через телефонную трубку чувствую, как она с надеждой заглядывает в мои глаза - вдруг я скажу то, что ей хочется, и это станет вдруг правильно? А я что, я для себя-то никак не могу сказать - что мне делать, я же так не могу. Больно, больно.
21-30. Звонок. Поехали в лес, кричит в трубку Надя. Лена на заднем плане добавляет - шишки собирать и бегать босиком. А я же ищу ответ, что мне делать, я же так не могу, а еще что делать Оксане, она тоже не может понять, как надо сделать так, чтобы было и как надо, и как хочется. Или хотя бы так, чтобы было как надо и не хотелось как не надо. Или чтобы так, как хотелось, но не так, как не надо бы. Больно, больно. Поехали, говорю, отчего ж не поехать.
22-00. Бобино. Под ногами мелкий песок и сосенки, в ста метрах машина не мигая смотрит в чащу леса. Мужики какие-то. А у Нади выездная налоговая, ей все равно, кто фонарями в лес светит, хоть лысый черт. Давай поорем, прелагает Надя. Нам тридцать лет, говорю, как мы будем орать. Все равно же помирать скоро. Надя вздыхает и на высоком визге зовет халяву и удачу. Мы с Ленкой добавляем каждый свое. Мое волеизъявление столь цветисто, что дамы благоговейно внимают, а мужики снимаются с места. Во избежание, мало ли. Темно, безлюдно. Вдруг вопли ритуальные. Кричу "хочу счастья!", эхо разносит по сосняку "щас я, щас я, щас я", прошу "уйди из сна" -эхо издевательски подсовывает "на, на...", спрашиваю "любовь навсегда?" - сокрушенно кивает "да, да...". Леший. Больно, больно.
22-40. Поехали на разлив реки, говорят они. Поехали, говорю, отчего не поехать. Мне так и так темно и бессонница. Я хоть на Килиманджаро. Там ведь его более оправданно нет рядом. А тут он в каждом эхе, говорю я и повторяю в небо слова, напугавшие мужиков. Повернувшая было с трассы в лес машина разворачивается и уезжает. Мало ли, думают они, спешно газуя и утопая в песке. А я чего, я просто лопнула. Больно, больно.
23-00. Умирать на рассвете рано. Так закат же, говорят девочки. Ровно год назад стояли ровно тут же. Ничего, говорят, не изменилось. Нет, говорю, я в этот раз в чудеса больше не верю. Не живу я больше, девочки. Смотри, звезда падает. Нет, не звезда, оказывается. Самолет. А давай силуэты сфотографируем. Нам же тридцать лет, говорю, мы ни во что не верим, а дикнем как маленькие. Наверно, в безнадеге все делают что угодно и как угодно. Какая разница, безнадежным-то. Мне предлагают крикнуть еще раз то, что я думаю о нем. А я говорю - хватит, такую глубину в небо не засылают. Мое. И кричу в небо "спасибо". Хотя бы за то, что было. Потому что навеки. Больно, больно.
23-30. Луна цвета охры в белых перьях облаков медленно, велчественно и тяжело выкатывает свое пузо на глубокую синь неба. На крыше общежития, тогда, впервые, она была такая же. Больно, больно.
02-00. Наверно, надо домой, говорю, в пустую постель, к кошмарам. Пока, говорю, хорошо покричали.
03-00. Луна бледнеет, небо светлеет, душа тяжелеет. Любимый. Больно, больно.